Купец успокоился и доверчиво сказал:

— А что, не слыхать у вас ничего?

— А чего?

— Не безобразничают? Говорили мне — было на Сиземе смертоубийство.

— Спаси Бог. Не слыхали. Тут живем, а не слышно. Сторона наша глухая, и нет у нас этого баловства. По городам более работают…

Томительный вечер прошел. К полночи потухла жестяная лампа. Купец велел зажечь перед божницей лампадку и, глядя на нее, уснул на лавке в переднем углу, в ватной толстой жилетке, подложив под голову свой чемодан и закрывшись пиджаком.

Иван убрал посуду и лег на печку. Из-за сапогов купца, поставленных на печь сушиться, он стал следить за каждым движением своего постояльца, кровь быстро и горячо поплыла по жилам, руки сжались…

Вот захрапел купец.

Иван выждал и стал тихо приподыматься. Посмотрел на двери, сел на печке, долго, не шевелясь, глядел на купца и медленно, чтобы не скрипнуть на приступке, слез с печки. Слез и присел.

Купец вдруг повернулся лицом к нему, что-то забормотал и у него свалилась на пол рука, ударившись громко кокотышками.

Иван вздрогнул, помедлил и пополз за топором в задний угол.

Топор звякнул.

И опять купец заговорил во сне и долго что-то бормотал, и улыбался, и сосредоточенно вздыхал.

Иван стоял на четвереньках и, не отрываясь, глядел на купца, вздрагивая от холодного пола. И вновь пополз он. Зубы его стучали, сердце быстро колотилось под рубахой.

Когда он был совсем рядом с лавкой, уже видел в мягком лампадном свете блаженное, спокойное лицо купца с веселой и приветливой усмешкой.

Купец заприподымался, чуть не свалился с лавки, провел по лицу рукой, перекрестился и отвернулся к стене.

Иван ненадолго оцепенел. Еще один ползок — и он взялся левой рукой за лавку, подумал о работнике купца, потом странно оскалился и как взмахнул топором…

Стук, стук, стук, — раздалось в это время громко и отчетливо в окно и в сенях — стук, стук, стук…

Иван вытянулся весь, прямой, напряженный, слушающий, с широкими пораженными глазами, обращенными на купца.

Купец не проснулся, а лишь прижался к стене, стал тереть о нее руку — и вдруг громко-громко засмеялся во сне.

Иван побелел, волосы поднялись у него дыбом, он, не отрываясь, смотрел на купца, как бы забыв о стуке в сенях и в окно.

Стук, стук, стук, — раздалось снова, — стук, стук, стук…

Иван быстро с топором в руке пошел в сени.

Стук, стук, стук…

Дверь визгнула за Иваном, и ветер хлопнул ею, ворвавшись в сени щелями в крыше и со съезда.

Иван остановился.

Он услышал ясный и спокойный голос:

— Открой, Иван, двери. Пусти ночевать. Иван, ты слышишь, открывай, тебе говорю.

Иван подошел к двери вплотную и зашептал:

— Кто ты? Кто ты?..

— Открывай и узнаешь. Пусти скорее. Слышишь, Иван?! Не уйду, на пороге лягу, буду стеречь тебя.

«Пущу и убью», — мелькнуло в голове у него. И тотчас он щелкнул задвижкой.

Распахнулась дверь, и стало светло, как днем, вывалился топор из рук у Ивана, и увидел он перед собой небольшого седенького старичка с кужлявой седой бородой, в ризе с белыми крестами, узнал он Николу Угодника — и замер…

Посмотрел на него Никола Угодник грозно, брови седые насупил, шаг к нему сделал, погрозил пальцем и сказал:

— Не тронь его, Иван!

И слабым голосом ответил Иван:

— Не трону, батюшка Никола Милостивый!

— Возьми топор и иди.

Наклонился послушно Иван, взял топор и, сгорбившись, пошел в избу.

Затворились сами собою двери в сенях, и опять стало темно, и только бур я завыла и заплакала вокруг.

Остановился Иван у порога, заплакало у него и размякло сердце, губы сами собой зашептали: «Свят, свят, свят», он представился себе жалчайшим во всем мире и недостойным стоять даже у порога. Упал он на колени, воззрился на лампадку и зарыдал.

— Окаянный, душегуб, разбойник, женоубивец, каин…

И отворилось само собой одно окно, а в окне показался Никола Угодник с грозными очами и сказал:

— Так, так, Иван.

Проснулся купец и дико стал глядеть на Ивана, стоящего на коленях в слезах у порога и с топором в руке. Потом вскочил на лавку и закричал в смертельном страхе:

— Не тронь, не тронь, дорогой мой, золотой, ангел. Вот деньги, возьми все… Не тронь.

Купец быстро сдернул с себя жилетку и бросил ее Ивану, потом бросил чемодан, кошелек и продолжал, крестясь, уговаривать Ивана:

— Возьми все, ради Христа, не убивай, — выпусти меня на волю, не скажу ничего, никому не заикнусь, свидетель Никола Угодник и Пречистая Дева Богородица… Не губи, родной. Отпусти, дай помереть с покаянием. Угодники святые. Господи Батюшка. Отврати, защити… Ангельские чины. Сергий Радонежский, Филипп Московский, Кирилл Белозерский, Соловецкие защитники. Брось топор, голубчик, перекрестись, миленький. Ой, не подходи, пощади, разбойничек…

Купец побежал по лавке к божнице за стол, в ужасе закрывая одной рукой лицо, а другой отмахиваясь от Ивана.

Иван бросил в угол топор и едва ответил ему:

— Меня убей, меня ты убей. Легче будет. Послушай, не трону тебя, не бойся, недостоин стоять перед тобой на коленях, окаянный нечестивец. Убить тебя хотел. Видимо-невидимо загубил душ православных… Злобу на тебя поимел над всеми злобами. На деньги твои дьявол навел… Прости меня… Никола Угодник спас тебя. Только зарубить тебя хотел, топором махнул, а он… и явился.

Когда разузнал купец от Ивана все, как было, задрожал, затрясся весь и закрестился. Потом расстегнул ворот у шерстяной рубашки, отстегнул пуговицу потайного кармана и достал складень старинного медного литья с Николаем Угодником Мирликийским.

— Батюшка мой, — воскликнул купец, — тридцать лет носил Тебя на груди, от папаши по завещанию носил, дедов, прадедов Ты оберегал. Душу мою спас и убивца. Ему Ты явился в видении, ему и передаю Тебя.

Бережно взял Иван дорогой подарок, не смел прикоснуться к нему губами, а только смотрел на него, не отрываясь, и горестно рыдал, сидя на полу.

Пимен Карпов

ОТШЕЛЬНИК

За рекой горели огни деревушки, лаяли собаки, парни горланили песни… Максим, лесной отшельник, прислушиваясь в надречной землянке к шуму гульбищ, к голосам незнакомой жизни, молился о душе… А с молитвами разжигаемые лукавым, жуткие заползали в сердце вопросы… «Куда это собрались парни? Уж не к Анисье ли в лесную избушку? О, Господи, пощади окаянную душу! Очисти!»

Над лесным обрывом в избушке на курьих ножках вещавала о житье-бытье мужиков, сводила с ума деревенскую молодежь молодая колдунья с голубыми глазами и золотыми косами, Анисья, к ней, знать, переплыв в лодке реку, и брела ватага теперь…

Опутал молодежь старый лесник, отец-то молодайкин. Да и дочь свою опутал нашептами древними да наговорами. Он как будто и простой человек, он, знай, караулит лес, да песни распевает старые, но вовсе чертяка он доподлинный был, одно слово, леший. Брал скупо за дочь с проезжих купцов, шабашил по ночам с нечистью, опутывал души праведных…

Уж на что Максим зорок был и строг за собой — а и его опутал старик. День и ночь творил отшельник в глухой землянке пламенные молитвы, держа пред собой золотой наперстный крест игуменский, ратовал за мир христианский. А за дверью колдовал, распевал песни языческие старый лесник, шутил воду в святом живоносном источнике. И хохотала звонко да искристо дочь лесника…