— Вы потрясли меня… — рыдала она и смеялась. — Простите… благословите…

Гавриил поглядел на нее. Но, как и раньше, не узнал, дьявол ли это или женщина.

— Несчастная я… — тихо стонала женщина. — Мы пришли в этот мир… чтобы убить Бога… убить веру в душе…

Подскочил обезумевший Серапион. Взгляд его был совершенно бел от бешенства и боли. Руки у него тряслись и глухо скрипели зубы.

— Убью!.. — заревел он вдруг, бросившись с кулаками к женщине. — Ах ты стерва! Ты — за меня или за них?.. Зачем раскрываешь ему все?..

Но она, встав, обхватила крепким кольцом рук шею Гавриила. Застыла в тягучем поцелуе и шепнула:

— Прими беды!.. Возмутись!..

Черной змеей извернувшись, где-то в толпе затерлась и пропала.

Огонь и железо! Гудя, разрываясь, уже крушат стены, опаляют скалы, косят лес, — огонь и железо. Под древними полуразбитыми дубами обрыва, где лишь орлы да вещие филины били о сучья крыльями и перекликались глухо по ночам, бились угрюмо и молча в рукопашной остервенелые иноки. Мужики, кто камнем, кто обухом, как только над каменным валом и над стеной показывались освещенные пожаром громилы, сбивали их с разгону под обрыв. И они выли и ахали; и оттуда, где они падали, круша все и паля, шел хрип.

Наступала ночь, и в бездне разгорались звезды-костры, — не костры ли сердец, дерзновения бурь? Когда же огни сердец сольются в пожар, сокрушающий смерть? О, демоны огня, возмутители правды, напрягайте силы! Сейте ненависть во имя любви! Взрывайте бездны, хаос, тьму!

Вдали воет, заливается песня бойни. Горят деревни. Огненные волны, вздымаясь, захлестывают небо кровавым, жутким заревом. Мужики глядят туда и, дыша гневом, бьются, бьются в ужасающей рукопашной. А сами хохочут, хохочут… Какая же радость в муках?.. Великая радость! Не забыты мужики язвами! Мором! Голодом! Огнем!

Боже правд! Нет конца милосердию Твоему и долготерпению. С высоты своей не забываешь Ты избранников своих и любимцев-хлеборобов. Вот, поля их выжжены и выбиты; души поруганы. Благословенна страшная и недоступная десница Твоя — знак Твоего благоволения к избранным! Ты Сам был на кресте!

Потому-то они так и ненавидят, и клянут все и вся, и мечутся в смертной битве, и ложатся костьми: поздно беречь жизнь, когда обрушились кары.

Но вот, последний удар — и серые редкие ряды громил дрогнули, закопошились под обрывом, как тати, поползли назад, обливаемые красным отсветом пожара.

А иноки с ревом погнались за ними.

— У-р-ра-а!.. — грозное пронеслось над скитом и беспощадное. — Гони-и!.. Круши нечисть!..

Мужики с братией как будто не верили победе, ошеломленные, растерзанные, истекающие кровью… И вдруг поверили, и стоны радости, и молитвы, и хвалы далеко над холмами разнеслись, и ликующе загремели победные клики.

Но в ограде гудели, охваченные огнем, храмы монастыря и кельи… Толпы мужичьи, захватив дреколья, топоры, вилы, двинулись к келье Серапиона, окутанной дымом, откуда чей-то пронзительный голос выкрикивал:

— Вот она, стервуга!.. Антихристова полюбовница… В огонь ее!.. Чтобы не мутила тут нашего брата… проклятая!..

— В огонь паскуду!.. — ревела толпа.

— Я ее тут привяжу, братцы, а потом подожжем ее!

— Так ее, вяжи!

— Подожди!.. Може, ошибка!.. — надрывался кто-то, протискиваясь сквозь толпу. — Кто ее поймал?..

Но глухим и недобрым гулом прокатилось по толпе:

— Молчи!.. А то и ты там будешь…

Навстречу мужикам кричал хрипло и отчаянно растрепанный, дикий Гавриил:

— Несчастная она… Из города, вишь, пробралась сюда… Кликуша она… Братцы!..

— A-а… так ты отстаиваешь?.. В огонь и его!.. Коли бабе поддался…

С ревом, гиком и проклятиями обступили мужики Гавриила, бледного, как смерть, подхватили его на кулаки:

— В огонь!..

Откуда-то выскочил трясучий Серапион, — залебезил перед толпой, заюлил:

— Я давно говорил, что с Гаврилою надо ухо востро… Вишь ты — отпирается… Так его, в огонь!.. Чтобы не отпирался… А мне, братцы… Не дайте смерти, а дайте живота… — колотясь в лихорадке и целуя руки мужикам, хрипел и надрывался он. — Каюсь!.. Я прелюбодей… Жил я с врагом рода человеческого… с черной женой… Каюсь, братцы!.. Простите, яко разбойника… А-а-х!..

Толпа отхлынула от Гавриила и, вдруг остервенясь, окружила старика. Раскачала его за руки и за ноги, да и бросила в провал пылавшей кельи. Кто-то больно и надорванно крикнул, кто-то глухо заголосил…

А мужики клокотали и бурлили. В молельне звенели разбитые стекла, змеей ползло жадное пламя по стенам… Туда летели дреколья, камни, головешки.

— А де она там, шкуреха-то?.. Не ушла ль?… Камней, камней подноси, эй, хто!.. Ай, ушла!.. Дьявол и есть!..

Гавриил, раненый, истекающий кровью, пожираемый каким-то лютым огнем, метался, высоко подняв голову, точно неся ее на плаху, и сердце его заходилось, а безумие охватывало душу: все разбито, все сожжено…

— Ах!.. Тушите, что же это такое… Ах!..

Но никто на крик даже и не повернул головы, и кельи гудели и коробились, залитые пламенем.

Когда огонь охватил верхний этаж кельи, Гавриил, глядя туда издали, ахнул: спускаясь по углу, трепыхалась растерзанная женщина с обезображенным муками лицом, с расширенными до безумия глазами, дикими и как бы выжженными. Кричала дико:

— Отомстила!..

— Ушла!.. A-а, ведьма… змея… — заревела толпа. — Дьявол!.. Чертяга!.. Провалилась в тартарары!..

Забыв про все, кинулся окровавленный, обезумевший Гавриил по лестнице в келью, закрывшись полами поддевки.

— Надо спасать!.. — несся его задушенный крик. — За мною!.. Мы — анархисты, а они…

Но тяжкий камень ухнул вдруг откуда-то ему прямо в раненую грудь… В глазах у него, точно вихрь ядовитых стрел, вспыхнули яркие зарницы…

Не помнил уже он, как выхватил из огня, из подвала обожженного, задыхающегося старика и полумертвую кликушу… Только смутно расслышал сквозь безумие и боль серапионовы глухие крики радости, спасения, восторга:

— Не искушай нас!.. Мы разъярили чистых сердцем!.. На борьбу!.. На огонь!.. На радость!.. Да благословится ярость!..

И старик, вырвавшись из рук Гавриила, закрутился в безумной пляске, а потом, разогнавшись, ринулся изо всех сил в бушующий ураган огня…

Пимен Карпов

ЗАПОВЕДЬ СОЛНЦА

Под сизыми зорями гадал Софрон о Кирилле. А звезды полыхали в закатной темени, заходили, прощаясь с полем.

Софрону верили все, как Богу. Да и как не верить: потайную заповедь знал. Только слова Софроновы не всяк раскусить может заговорные.

Невесел что-то Софрон. А бывало — о радости только и твердил. Теперь же радость Софрону — не радость. Разгорайтесь, пророчьте радость, звезды! Сын, красавец-первенец Кирилла, на войну от Софрона ушел, да и — ни духу. Но это Софрону испытание. Не забыт он звездами! В поле, в лесу поет песни, беседует с Богом.

А в черной хвое, за хатой Алена-то, любжа Кирюхина, как убивается…

— Ну, што воешь?.. — кричал на нее Софрон в глухую темень. — Надоела!

Маялась Алена:

— Не перенесть мне горя-тоски… Не вернуть мне ясна-сокола, не обнять… Ах, чую, уж забыл он меня!.. Погадай мне о нем, отец…

— Крепко, поди, любила его?.. — пытал из-под стрехи взлохмаченный Софрон. — А все молчала, скрытница!

— Ой, крепко! — билась в хвое Алена, металась. — А теперь не увидеть мне его больше!.. Чует мое сердце!.. Ветер быстрый, неси ты мое прости-прощанье…

Подходил к Алене Софрон, кряхтел:

— А ко мне чего пришла?..

— Не мучь, вот что… — маялась Алена. — Открывай всю правду! Жив али нет Кирюха?..