Взглянул на себя Максим да и помертвел: одежда с него вся содрана, тело все в черной руде, волосатое, грязное — точь-в-точь, как у лешего. Уж и впрямь, не оборотень ли он?

А лесник, как ни в чем не бывало, кадит уже по келье ересным зельем, шепчет жуткие какие-то заклятья да, почесывая себе брюхо, ехидствует:

— Знаем мы этих праведников!.. Поставит келью под елью, да и ждет, чтобы к нему девки ходили… А по народу думу пускает, будто для ради души исповедует, да целует девок… Ан вот поцеловал давеча — кивает в окно леший, — и душу продал… крест отдал за поцелуй бабий, Христа продал…

— Засть, иродово семя!.. — кинулись на него монахи. — Человека убил почти, да еще смеешься над ним!.. Вязать его, братие! Колоду на него!

Монахи кинулись на колдуна уже с веревками. Но Максим остановил их скорбным страдным взглядом, промолвив печально:

— Да, я продал Христа… Похоть помутила мой разум… Я поцеловал женщину… диаволицу… И она сняла с меня золотой крест игуменский… Христа я отдал, крест Христов — за поцелуй… А все — леший опутал меня… Кабы не он, я бы крепился… Я бы не устал молиться!.. Но он пришел ко мне в келью… и я пропал…

Заплакали горько монахи-старики над Максимом: пропала душа праведника ни за что, ни про что. Да что ж делать: христопродавство — грех незамолимый, возврата к свету нет брату Иуды!

Плачет, едва дыша, и Максим, прощается с белым светом, убивается.

— Тяжко мне! Люто мне!.. Продал Бога моего… Проща-й-те… Смерть моя…

А все же, прощаясь с Божьим светом, благословил отшельник братию, цветок на окне вешний. Поднял живоносное кропило, окропил им углы кельи в последний раз, прошептав древнюю какую-то молитву предсмертную.

И вдруг красный угол кельи просиял светом незаходимым…

Завыл тут окованный светом леший на месте святе голосом истошным и безнадежным. Забился в нуде смертной:

— Вот, когда я дошел… Капут мне.

Свет предсмертной молитвы грешника, роса живоносная, знать, сокрушили нечисть, победили…

— Зады… ха-юсь!.. — вопил, корчась от света и живой воды, леший. — Спасите!..

И опять жаль стало его измученному и отверженному праведнику…

— Хоть и леший, а все же живая душа…

И молит уже в сердце своем отшельник Бога слезно, да отпустит Царь света вражину на волю… Тяжко, поди, лешему в святом месте… Чертяке без болота — все равно, что праведнику без царства небесного. Господи, смилуйся над лешим! Господи, прости ему его каверзы!

Молит отшельник, а старый леший крутит облезлой головой, корчится, шипит змеино:

— Молится!.. За меня!.. Я душу его кончил… А он… Дур-рак!..

И люто хохочет…

— Ха-ха-ха!.. Дуррак!.. Не клянет, а молится!.. Ха-ххаа!..

Говорит едва слышно Максим:

— Мой Бог заповедал молиться за врагов…

— Ну да, чертяка я, это верно, вражина, одно слово… Да ведь я тебе ж ребра попереломал!.. Грудь исштырхал шилом!.. А ты молишься?!.. Ведь я же наслал на тебя парней!.. Вражина ведь я?..

— Вот я и молюсь за тебя…

Едче, лютее закатывался лесной старичище:

— И ты думаешь, я буду помилован?..

— Мой Бог всех прощает и милует, — кроткий был ответ.

— Ой ли, всех?

Корчится, лютует в белых лучах незаходимого ангельского света старый леший, харкая в лицо отшельнику:

— Ты — жулик!.. Как будто мне молишь прощенья… а выходит, о своей только душе заботишься!.. Вымолю, дескать, врагу своему прощенье, ну, и сам буду прощен. Ан врешь, — Иуду-то Бог не простил!.. Да и разбойника неблагоразумного — не простил ведь?.. То-то и оно-то!

За лютой болью, за муками души, отверженной, продавшей Бога — не разобрал дальше Максим, что изрыгал леший, но сам запомнил одно, — Иуда Искариот, христопродавец, да и разбойник неблагоразумный — прощены Распятым, очищены. Не мог же Распятый делить грешников на прощаемых и непрощаемых! За всех Он пострадал, всех очистил, всем безнадежным дал надежду, всех умерших в смраде и тьме — воскресил.

— Иуда прощен… — твердил, едва слышно, в горячем последнем бреду, отшельник. — Разбойник неблагоразумный — в раю. Всех благословил Бог мой!..

— Ха-ха-ха! — извивался в корчах леший. — Недоставало еще лжи!.. Теперь и она налицо!.. Недаром дьявол — отец лжи. Отшельник — дьявол!.. Ха-ха-ха!..

— Господи, прости ему, не ведает, что творит… — молился в страстном последнем бреду отшельник за врага рода человеческого, за лешего. — Господи, отпусти его на волю, в леса!.. Прости ему его каверзы!..

Услышал Бог молитву умирающего пустынника, прю его с нечистым духом. Положил Господь в сердце своем: да будет прощен и враг рода человеческого! Да будет дарована ему радость, какая положена от века нечистому.

Ну, и снял Господь оковы света с лешего, выпустил из места свята чертяку на все четыре стороны.

То-то была пляска у облезлого!

Да и как не плясать: душу сгубил праведникову, а он еще за лешего молитвы творит, спасает его, а себя губит. Ну и дурак! Ну и простофиля! Жить ему осталось — до зари, а он даже и покаяться перед смертью у отцов-монахов забыл, все молит Бога за чертяку…

Отшельник, отмолив, затих сам, закрыл глаза замертво. Почернела, окаменела его душа: Христа продала: этого уж не замолить; в этом не раскаяться, не посметь с этим нести душу перед смертью на исповедь… Крест-то игуменский — у лесовухи… Проклятие смрадному христопродавцу! Вечная ему пытка! Смрад! Тьма!

А зорями потаенными, росными прилетали в келью ангелы светоносные, овевали отшельника белоснежными своими крылами…

И сам Царь Славы, возложив на грудь Максима золотой его игуменский наперсный крест, венчал праведника нетленным венцом вечной жизни — за то, что сотворил жаркую мольбу за врага рода человеческого, за чертяку.

Пимен Карпов

АНАРХИСТЫ

В горах скрывались спокон веков под глухой хвоей древние отреченные молельни монастыря, каплицы, скиты… Теперь там все разрушено огнем и поломано. Но дух отреченной, проклятой Богом и людьми, отверженной братии не сломлен.

Над братией главенствовал странник Серапион, хитрый седобровый старик с темным лицом и колким замутнелым взглядом. Как-то, собрав кормчих в старом Нагорном скиту, строго настрого заказал он им:

— Коли ежели анархисты придут к нам в монастырь, то встретить их честь-честью. Не фардыбачиться!.. Отнюдь!.. Наше дело любить, а не драться… Любите врагов и не противьтесь злу… Так ли я говорю, други-кормчие?..

Молча перебирали четки кормчие. Переглядывались угрюмо, да глухо крякали, хмурясь:

— Любить врагов! Безбожников!.. Эк хватил!.. Так разве это враг?.. Слизняк это, а не враг… Недостоин быть врагом хулиган. Так кумекаем.

Спокон веков цветет Русь, и сирый, благостный Царь Славы — Христос — блюдет на родимой земле крестный дух голубиной радости и услады… А слизняки зарятся загасить дух? Но полноте. Загорится Русь жизнью и бурями, чистые сердца пойдут на костер, дыхание огня пронесется во все концы земли.

— Молитесь же за ненавидящих вас… Согласны со мною?.. — юлил старик. — Я знаю, что говорю…

— Все я, да я!.. — зароптала вдруг братия. — А мы? Мы сами знаем, что нам делать!..

— Ась?

Светлоглазый высокий Гавриил, тряхнув русой завитой гривой, встал, шагнув к страннику, прогудел:

— Помутил ты нас, брат, вдоволь, а теперь — стоп!.. Наша правда теперь.

— Ты! Гляди у меня! — стукнул Серапион посохом.

— А я и гляжу… Битва не на живот, а на смерть!.. Какие там анархисты?.. Хулиганы это из городов!.. Не рабочие это! Бич!.. Может, мужики подоспеют… А Спасителевы слова о непротивлении, полагаю, к тому… чтобы не трусить перед злом, не закрывать глаз… не бояться зла… зло не заслуживает того, чтобы ему противились… А просто его надо уничтожать!.. Как и врагов любить Спаситель велел, понимаю так, достойных… не таких слизняков, что растлевают детей… Огонь снес Спаситель на землю… Не мир, но меч!.. — шагая по келье, гремел Гавриил. — Так ли я говорю?